Актобе магазин пантера в: Пантера, магазин Пантера, Актобе, адрес Жанкожа Батыра, 46а, 1 этаж

1992 Philadelphia 76ers @ Houston Rockets Program Charles Barkley 76048b44

$ 19.95 Купи сейчас или лучшее предложение 28 дней 20 часов

37 долларов США.00 Buy It Now or Best Offer 28d 0h

Чернобыльский герой смотрел драму HBO со «слезами на глазах», прежде чем он «покончил жизнь самоубийством»

Герой-ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС «покончил с собой» после того, как телесериал HBO лишил его жизни к слезам и возродившемуся гневу из-за того, что ему отказали в бюджетной квартире.

Нагашибай Жусупов, 61 год, был вынужден переселить его, его жену и пятерых детей в уродливое и тесное общежитие, когда правительство «отказалось» предоставить ему одну из квартир, предоставленных другим ветеранам взрыва 1986 года.

В июне он упал с крыши пятиэтажного дома в Актобе, Казахстан, и был найден мертвым на месте.

Его дочь Гаухар, 25 лет, сказала, что его подозрение в самоубийстве произошло после того, как Жусупов смотрел сериал HBO со «слезами на глазах», потому что он вызвал болезненные воспоминания о его жертве.

Нагашибай Жусупов, 61 год, герой-ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС, «покончил с собой»

Его (на фото) заставили перевезти его, его жену и пятерых детей в уродливое и тесное общежитие общежития, когда Правительство «отказалось» предоставить ему одну из квартир, предоставленных другим ветеранам взрыва 1986 года

Усилия по сдерживанию радиоактивных осадков в Чернобыле стали предметом популярной драмы HBO

Друзья считают, что он покончил с собой, потому что чувствовал, что его пренебрегают. власти, несмотря на то, что они служили ликвидатором взорванного реактора номер четыре в Чернобыле после взрыва 1986 года, а затем — рабочим на советском ядерном полигоне в Семипалатинске.

Многие ветераны Чернобыля были награждены жильем и повышены пенсии правительствами бывших советских республик Украины, России, Беларуси и Казахстана, но Жусупов чувствовал себя «обманутым», говорят друзья.

Один сказал: «Он жил в нищете, без надлежащего дома».

Бакитжан ​​Сатов, председатель организации, представляющей чернобыльских ликвидаторов, которые боролись с ужасным загрязнением на взорванной электростанции, сказал, что Жусупов одним из первых прибыл на место происшествия на взорванном реакторе номер четыре.

В июне ветеран Чернобыля (на снимке) упал с крыши пятиэтажного дома в Актобе, Казахстан, и был найден мертвым на месте происшествия

Его 25-летняя дочь Гаухар сказала, что его подозрение в самоубийстве произошло после того, как Жусупов увидел сериал HBO со слезами на глазах

В 1986 году на 4-м реакторе Чернобыльской АЭС взорвался и залил окрестности смертельной радиацией (на фото сериал HBO)

Герою дали тесную спальню в общежитии. «слишком мал» для себя, его жены и пятерых детей.

В течение многих лет он требовал предоставления государственной квартиры, выделенной другим ветеранам Чернобыля, которые, как он считал, должны были быть ему причитаться в обмен на его жертвы.

Тем не менее, после десяти лет ожидания в очереди за жильем он обнаружил, что его имя было «вычеркнуто», что сильно расстроило его.

Сатов сказал: «Он подал в суд, чтобы вернуть себе место в очереди на квартиру. В последний раз, когда я видел его, он пожалел, что не может получить квартиру.

«Я считаю, что он прыгнул с высоты в полном отчаянии, потому что в течение многих лет он не мог получить достойный дом.’

Местные СМИ со ссылкой на друзей подтвердили эту теорию о его «самоубийстве».

Герою (справа) была выделена тесная спальная комната в общежитии, «слишком маленькая» для него, его жены и пятерых детей.

Жусупов был отмечен за храбрость во время стихийного бедствия, в котором он был одним из первых. бороться с осадками реактора 4

По сообщениям, его здоровье также пострадало от работы в Чернобыле.

Его мучили частые сильные головные боли и внезапные обмороки, и он все больше и больше времени проводил в больнице.

Его пенсия, включая пособие по инвалидности, составляла 35 фунтов стерлингов в неделю.

В интервью перед смертью Жусупов сказал: «Никто не сказал нам, почему они вызвали нас (работать в Чернобыле). Я тогда работал трактористом ».

И все же он был одним из первых ликвидаторов взорвавшегося реактора.

Он сказал: «После Чернобыля мое здоровье ухудшилось. «Я тоже служил на Семипалатинском полигоне».

Его дочь Гаухар сказала: «Мы все смотрели сериал« Чернобыль ».Папа с такой болью смотрел и вспоминал все те моменты, через которые им пришлось пройти. Когда он смотрел «Чернобыль», на его глазах стояли слезы.

Его мучили частые сильные головные боли и внезапные обмороки, он проводил все больше и больше времени в больнице.

Она сказала: «Мой отец получил некоторую поддержку от правительства, но не так, как он хотел.

«Папа мечтал получить квартиру от государства, как и другие ликвидаторы Чернобыля, пожертвовавшие своим здоровьем.Но его мечта так и осталась мечтой ».

Несмотря на свои проблемы, он всегда старался помочь другим и был полон «энергии», играя со своими внуками.

«Мы не можем поверить, что это случилось с нами, и что он больше не вернется домой», — сказала она.

Другой ветеран Чернобыля, который встретился с ним 26 апреля в годовщину взрыва, сказал, что Жусупов «находится в сильной депрессии».

История Юделя Рондера | קיידאן | Кейдан

Иегуда «Юдель» Рондер (1923–2016) был среди небольшого числа евреев-кейданеров, которые остались в Литве после Холокоста.Его история уникальна — героическая история выживания и упорства — и отражает жизнь и опыт евреев Кейдана до, во время и после войны.

Следующая устная история основана на обширном интервью, проведенном в Каунасе в октябре 2005 года Жанной Литинской из Centropa.org, некоммерческого еврейского исторического института, занимающегося сохранением историй еврейских семей 20-го века и фотографий из Центральной и Восточной Европы. Европа. Эта версия была широко переведена и отредактирована Арье Щербаковым и Эндрю Касселем.Оригинальная, более сжатая английская версия размещена на веб-сайте Cetropa.org.

I. Моя семья / II. Ранние годы в Кейдане / III. Напряженные времена перед войной / IV. Приходят Советы / V. Начинается война / VI. Опасный побег / VII. В Россию / VIII. Беженцы / IX. В Литовской дивизии / X. Беру пленного / XI. Раненый на фронте / XII в. Возвращение в Литву / XIII. Послевоенные годы / XIV. Неожиданные осложнения / XV. Жизнь в 60-е / XVI в.Моя жизненная миссия

I. Моя семья

Я родился 17 марта 1923 года в литовском городе Кедайняй (Кейдан на идиш). В 20-30-е годы это был небольшой районный город в Каунасской области. Население составляло немногим более 3000 человек, из них около 2000 евреев. Это был город с древними еврейскими традициями. Знаменитый мудрец Гаон из Вильно проучился там семь лет и женился на девушке из Кейдана.

Я мало что знаю о своих предках.Я не знал своих бабушек и дедушек по отцовской линии; они умерли задолго до моего рождения. Деда звали Менахем Рондер. Я не могу вспомнить имя своей бабушки. Менахем был садовником. Особенно хорошо он выращивал огурцы, чем гордился Кедайняй. Этим бизнесом занимались его дети, в частности мой отец.

Юдель Рондер в 1995 году, Кедайняй

Моя мать была не из Кедайняй. Я видела своих бабушку и дедушку по материнской линии только однажды в детстве, когда мама взяла нас с собой в гости.Гирш Бобтельский и его жена Бейла жили в небольшом городке Науямиестис недалеко от границы с Пруссией. Они родились в середине 19 века. Я не знаю, как дедушка зарабатывал себе на жизнь; когда мы приехали к нему, он был пожилым и не работал. Бабушка была домохозяйкой. Семья была небогатой, но и небедной. Они работали и не пили, и поэтому не были голодны. У них был свой одноэтажный дом. Мы пробыли там в одной комнате около недели. После этого я не видел своих бабушек и дедушек.Я знаю, что они оба умерли в начале 1930-х годов, к счастью, не побывав на войне.

У матери было три сестры и брат. Старшую сестру, родившуюся в 1875 году, по-русски назвали Натальей. Вероятно, у нее было еврейское имя, но, насколько я помню, в семье ее звали именно так. Наталья была замужем за литовским евреем по имени Френкель. Они уехали в Южную Африку в начале 1920-х годов. Многие евреи иммигрировали в Южную Африку. Наталья умерла после войны. Ее дочь и сын также жили в ЮАР.Ее сын навестил меня в 1985 году и впоследствии умер.

Вторая сестра моей матери, Фрида, 1877 года рождения, жила недалеко от родного города, но позже они переехали в Пилвишкяй. Муж Фриды Мейше Марксон владел землей и продавал в Германию птицу и лошадей. Детей Фриды звали Хана, Юдель, Лейба и Лея. Когда к власти пришли Советы, семью Марксонов сослали в Сибирь. Лейба и младшая Лея, которая, вероятно, где-то спряталась, остались. Позже Лея, Лейба и его жена были расстреляны в Пильвишкяй.Остальные члены семьи выжили — благодаря изгнанию — в Алтайском регионе Сибири, а оттуда уехали в Израиль в 1956 или 1958 году. Мейше умер в Израиле вскоре после своего прибытия. В Сибири ему было нелегко. Фрида скончалась после него. Дочь Фриды, Хана Фридман, в настоящее время проживает в Иерусалиме. Я был у нее. Однажды на конференции я сказал, что сожалею, что мою семью не депортировали. Женщина обиделась и сказала, что я, наверное, ничего не видела и не страдала. — Я тоже знаю о страдании, — сказал я.Мне до сих пор жаль, что их не депортировали, потому что пятьдесят процентов из тех, кто остался жив.

Младшая сестра матери Циля родилась в середине 1880-х годов. До войны она овдовела в молодости. Она и ее сын Давид уехали в Палестину в начале 1920-х годов. Благодаря этому они выжили, хотя были и опасные моменты в Палестине. Например, когда немцы были в Африке, они ожидали с ними сражения. Она умерла в конце 1940-х годов. Ее сын Дэвид получил юридическое образование и стал прокурором.В настоящее время он живет в Израиле.

Брат матери, Мордехай, 1890 года рождения, был самым младшим в семье. Я видел его всего один раз. В 1920-х он уехал в Палестину, затем уехал в Англию, где окончил университет и стал ученым. Он был профессором химии. Он женился на еврейской девушке Фриде, тоже химике. Мордехай, которого также звали Макс, читал лекции в Лондоне. Он умер в 1950-х годах. Фрида пережила его на десять лет.

Моя мама, Лея Бобтельская, родилась в 1879 году.В ее записи о рождении, которую я нашел в архиве раввината, указано имя Сара Лея, но ее всегда звали Лея. Мать ходила в начальную школу. Она могла говорить и писать по-русски, но плохо говорила по-литовски. Она сказала, что когда она приехала в Кедайняй, большинство язычников были поляками, поэтому она редко слышала литовский. Мать сказала, что когда Вольф Рондер, еврей из Кейдана, ухаживал за ней, он дал ей клубок запутанных ниток. По местной еврейской традиции невеста распутывала нить, чтобы показать, что она терпеливая и трудолюбивая.Мама добилась этого и действительно была хорошей трудолюбивой женой. Она вырастила и воспитала восьмерых детей одна, без мужа.

После свадьбы мать переехала в Кейдайняй, где жил мой отец. Мой отец, Зеев-Вольф, родился, кажется, в 1875 году в Кедайняй. Я его не знал. Точно не знаю, где он учился, но он был грамотным. Как и мой дед, он был фермером. Он дважды ездил в Южную Африку по работе. В царской армии не служил, так как был слишком худым и кашлял.Я не знаю точно, как мои родители познакомились, но я думаю, что они заключили брак по расчету в 1898 году. Маме тогда было 18 лет. Мой старший брат, Авель, родился в 1899 году, за ним следуют Давид в 1902 году, Мордехай в 1904 году, Лейбл в 1906 году, Менахем в 1910 году, Бенджамин в 1912 году и моя единственная сестра Бейле в 1914 году.

У отца были братья и сестры, но все, что я знаю о них, это то, что они переехали в Южную Африку и Америку. Я знал только о старшем брате отца Юделе. Он родился в начале 1870-х и умер за год до моего рождения.Меня назвали в его честь. Он также был фермером. Его жену тоже не помню. Она погибла в Кедайняй. Дочь Юделя Мина уехала в Палестину в 1934 году и жила в Хайфе до своей смерти в 1990 году. Другая дочь, Бейле, была убита в Кедайняй. Я был близок с сыном Юделя Хаимом Рондером. Во время оккупации ему удалось спастись от резни и выжить партизаном в лесах. Он скончался [в 1964 году] за десять дней до запланированного отъезда в Израиль. Младший сын Юделя, Аба, также погиб в Кедайняй с женой и двумя детьми.

В 1914 году началась Первая мировая война. По мере продвижения немецких войск в сторону России царское правительство в 1915 году изгнало евреев из приграничных регионов, заявив, что они шпионят в пользу Германии. Наша семья со всеми детьми, кроме меня (я еще не родился), переехала в Харьков [на востоке Украины]. Семья осталась вместе. Отец и мой брат Дэвид работали на чайной фабрике в Виссоцки. Фабрика находилась за городом, и чтобы добраться до работы, им пришлось ехать на поезде, который проезжал мимо нашего дома.Поезд проезжал мимо дома, скорость была невысокой, поэтому обычно по дороге домой отец и брат просто спрыгивали. Это работало хорошо, пока однажды в 1919 году Дэвид не попал под поезд. Обе ноги были отрезаны. Это был красивый 17-летний парень. К счастью, у него было сильное сердце, и он выжил. Война почти закончилась. Это было время революции, и здравоохранение было уже лучше, но в России и на Украине были погромы. После их возвращения в Литву в 1920 или 1921 году Давид даже женился и был по-своему счастлив.Его жена Ривка, происходившая из очень бедной семьи, испытывала к Дэвиду глубокую привязанность. Она была не только красавицей, но еще и очень доброй и умной. У Давида и Ривки был сын Вольф (его назвали в честь отца, но по-русски звали Володей), который был на полтора года моложе меня. Значит, я был его дядей. Мы с ним вместе бежали из Кедайняй во время войны. Мы были очень близкими друзьями. Давид и Ривка остались во время оккупации и были убиты в 1941 году. Он был без ног и не смог бы уйти, даже если бы захотел.

В отличие от Давида, у моего брата Авеля была несчастливая семейная жизнь. Вскоре после возвращения из Харькова Абель женился на еврейке из Кедайняй по имени Буни, которая была очень злой и дерзкой. Она часто приходила в ярость и даже избивала моего брата. Чтобы доставить удовольствие своей темпераментной жене и заработать денег, Абель дважды за четыре года ездил в Южную Африку вместе с моим отцом, чтобы выполнять сезонные работы на плантации. Оба очень много работали там, что подорвало их здоровье. В 1930 году, перед тем, как он должен был вернуться в Южную Африку, у Абеля развился аппендицит, и он был доставлен в еврейскую больницу в Каунасе, но было слишком поздно, и он умер.Похоронен на еврейском кладбище. Это кладбище было разрушено в советское время. Жена Абеля Буни и их дочь Юдита жили в нашем доме. Юдита была настоящей красавицей, на год моложе меня. Также ее расстреляли в Кедайняй.

Мой третий брат, Мордехай (также известный как Мотл или Макс) закончил среднюю школу. Он женился на еврейке по имени Люба из Мариямполе и переехал туда с ней. В этом городе Мордехай стал уважаемым человеком. Он был главным бухгалтером на комбинате.В 1941 году Мордехай, Люба и их ребенок Давид были расстреляны в Мариямполе.

Мой брат Лейбл уехал в Аргентину примерно в 1939 году в поисках работы. Я помню, как он крепко обнял меня, когда мы попрощались. Это все, что я о нем помню. В то время у меня сильно болел зуб, и я не понимал, что значит прощаться навсегда. Сначала Лейбл писал грустные письма, от которых мама сильно плакала. Он написал, что ему негде жить и нечего есть, и он вспомнил, как мать бабку пекла каждую пятницу.Ему пришлось спать на скамейке в городском парке в Буэнос-Айресе. Потом дела у него наладились: Лейбл нашел работу, женился на еврейке по имени Адель из Беларуси. У них была счастливая совместная жизнь. Сын Лейбла Кито в настоящее время живет в Израиле, а их дочь Хана недавно умерла в Аргентине. Лейбл прожил долгую жизнь. Он умер в середине 1990-х годов.

Мой любимый брат Менахем оставался холостым и жил с нами. Он вел отцовский бизнес, выращивая и продавая овощи. Служил в литовской армии; У меня есть его фотография в форме.Менахем был аполитичным; он увлекался спортом и был членом еврейской спортивной организации Хапоэль . Фашисты расстреляли Менахема вместе со всеми другими евреями Кедайняй.

Вениамин, младший брат, был подпольным Комсомолец член. Когда Советский Союз пришел к власти, Вениамин начал работать бухгалтером в одной из советских организаций. Он женился на местной еврейке Мириам Иоффе. Мириам забеременела незадолго до войны.Она и Беньямин были расстреляны в первые дни немецкой оккупации в Кедайняй вместе с другими советскими активистами.

Моя единственная сестра Бейла была красивой. Получила хорошее образование, окончив литовский лицей. Она была хорошо образована и эрудирована. Бейле вышла замуж за богатого еврея, торговца зерном Фейвела Шишанского. У них был дом недалеко от нашего. Я очень любил их маленькую дочь Иону. Я часто приходил с ней поиграть, носил на руках. Она назвала меня Юкой. Они тоже остались в Кедайняй, и их расстреляли на аэродроме.

II. Ранние годы в Кейдане

Мои родители были уже пожилыми, когда вернулись в Литву, а потом я родился 17 марта 1923 года. Отцу было около 50, а матери — под сорок. Когда я родился, мой отец был очень болен, думаю, туберкулезом. Когда он умирал, отец попросил мать подождать, пока он умрет, чтобы назвать меня, чтобы я мог быть назван в его честь в соответствии с еврейской традицией. Однако на восьмой день мне сделали обрезание, и мне дали имя его старшего брата Юдель.Через две недели умер мой отец.

Дом, в котором я родился, построил отец моего отца. Именно туда вернулась моя семья после ссылки. Позже мы купили другой дом, за городом, возле наших огородов, где вокруг ничего не было. Смутно помню это место. Сейчас он отремонтирован и заселен какими-то мафиози. В доме стало тесно, когда все мои женатые братья привели своих жен к нам. По мере того, как они заводили детей, места было все меньше и меньше. Потом мама продала старый дом и купила еще один в городе.Это было длинное здание с частью второго этажа, сделанное не из дерева, а из кирпича. Было семь комнат: три маленькие внизу, четыре наверху и большая кухня, где вся семья собиралась за ужином. Наша семья не была ни богатой, ни бедной. Жили мы скромно, но имели все необходимое и даже помогали беднякам. Моя мать и братья очень много работали; им было нелегко. Хотя Менахем не был старшим по возрасту, в основном он брал на себя дела отца. Менахем поддерживал меня и заботился обо мне, и даже сейчас я считаю его своим вторым отцом.

У нас было пять гектаров земли, и мы работали сами, но иногда приходилось нанимать людей во время сбора урожая. Женщины, если не ошибаюсь, получали по две лит в день. Я тоже помогал, например, упаковывая помидоры. Помню, как-то летом у нас был очень большой урожай огурцов. Я был на каникулах из школы. В рыночный день мама повернулась ко мне и сказала: «Смотри, вот их большая куча на земле, они сгниют, если мы их не продадим. Так что, пожалуйста, сядьте у дороги и, пока люди идут на рынок, предлагайте им 60 огурцов за пять центов », что даже тогда было очень мало.Она даже научила меня считать: возьми по десять раз по три огурца в каждую руку … Все-таки многое осталось. Пришлось их бросить в реку.

Не знаю, во сколько встала мама, но это было задолго до восхода солнца. Ей приходилось ухаживать за домашним скотом: цыплятами, коровами и лошадьми. В детстве я вставал очень рано, обычно в 5 часов утра. К тому времени мама уже была у плиты, пекла хлеб и пироги. Дома мы обычно говорили на идиш, но по утрам мама говорила со мной по-русски, чтобы я владел этим языком.Она научила меня детским стихам о бабочках и заставила выучить их наизусть. Самым трудным было меня накормить. Я был очень худым ребенком. Скорее всего, у меня был туберкулез, так как позже врачи обнаружили рубцы на легких. У меня совсем не было аппетита. Я проклинал тех, кто изобрел еду. Зачем мужчине нужно есть? Еще у меня были постоянные зубные боли, поэтому еда была для меня тяжелым испытанием. За четыре года войны ничего не болело — такие были условия. Но до и после войны у меня было много зубных болей, да и сейчас, хотя у меня осталось только два собственных зуба.Как в известном проклятии Шалом-Алейхема: «Да выпадут у тебя все зубы, кроме одного, и у тебя будет зубная боль». Мама преследовала меня с ложкой супа или каши, умоляла съесть что-нибудь и обещала подарки, если я это сделаю. Они платили мне 10 центов за ложку. Единственное, что я хотел есть, были ее котлеты. Я был настолько плох в еде, что мне трудно вспомнить, что моя мама готовила каждый день. Я был очень худым, во мне были одни кости, но война вылечила меня.

Наша семья не была очень религиозной, особенно после смерти отца.Матери было нелегко соблюдать еврейские законы. У нее было много детей, и это было сложно, но она сохранила некоторые традиции. Тем не менее, она не закрыла голову. Я не помню, чтобы она молилась. Она была современным, культурным человеком, но, хотя дома были книги, ей было не до них. Мы соблюдали Шаббат. Обычно мама ходила в синагогу по праздникам. Мы с братом тоже пошли. В пятницу вечером мама зажгла свечи. До сих пор помню, как она наклонилась над ними и закрыла глаза ладонями.На субботу она всегда готовила что-то особенное. Мама старалась меньше работать в субботу, но это было невозможно. Вы должны были напоить и покормить корову, доить ее. В нашем доме жила полька. Иногда она помогала с доением, но не с садоводством или другой работой — мама была трудолюбивой и почти все делала сама.

Мама перед войной заболела, у нее появилось варикозное расширение вен. Однажды я вернулся домой из молодежного клуба и обнаружил, что она сидит, обернув ногу полотенцем, в миске с водой.Разорвался кровеносный сосуд, что могло привести к летальному исходу. Позже, когда семья попыталась бежать от немцев, она не могла ходить. Теперь, когда я думаю о том, как мы оставили ее там, меня охватывает угрызения совести.

Хаим сказал мне, что во время резни ее не расстреляли — просто бросили в яму вместе с другими стариками. Она этого не ожидала. Яма была замаскирована перед резней. Когда их всех собрали в конюшне, им сказали, что их отправят на работу в другое место, и они поверили этому.Как потом рассказывал мне Хаим, мама сказала: «Почему я отпустила своего слабого Юделе? Он, вероятно, уже убит и лежит в какой-то канаве у дороги ». Она не знала, что я буду жить и буду среди немногих евреев, посетивших ее могилу — не только ее, но и всех евреев из Кейдана и двух других маленьких городков.

Семья вела дневник, где важные события записывались моими братьями и, вероятно, также моей мамой. Кто-то однажды прочитал мне описание моего рождения, смерти отца и его просьбу отложить мое обрезание.В нем говорилось, что я много плакал, когда родился, вероятно, от боли в животе. Я вообще был игривым ребенком, выросшим без отца. Я много времени проводил на улице. Меня никто не баловал и не баловал.

Еврейская благотворительность была очень развита в нашем городе. Мы помогали бедным, собирая деньги на субботнюю трапезу. У Ривки это особенно хорошо получалось. У нее было золотое сердце. Она была из очень бедной семьи. Сплетничали о том, как такая красивая женщина могла жить с инвалидом. Но Давид был очень мудрым человеком.В 1940 году его прозвали Молотовым. Я помню очень бедного кузнеца, у которого было много детей, некоторые из которых позже уехали в Аргентину. Его жена была неуклюжей и плохо справлялась. Она не умела экономить. Люди собирали для них деньги и еду до субботы, а к понедельнику им нечего было есть.

Дома мы держали кошерным, но доктор посоветовал мне есть свиной жир. Мне это очень понравилось. Брат Менахем предупреждал меня: он сказал: «Ешьте, если хотите, но делайте так, чтобы мать не видела». Так я и поступил.Это продал немец по имени Нейман. Он арендовал у нас место под магазин, где продавал сосиски и вкусную ветчину. Я был одержим запахом этой ветчины. Однажды Нейман позвал меня в свой магазин и попытался уговорить съесть кусок ветчины. Хотя я уже ел это иногда тайком, я сопротивлялся, говоря, что это не кошерный, но он силой намазал свиным жиром мне губы и смеялся, довольный собой за то, что унизил меня. Я не сказал об этом маме ни слова, но больше никогда не останавливался в этом месте.В 1940 году, когда были репатриированы немцы, жившие в Прибалтике, уехал и Нейман. После войны он сбежал в Америку.

В такие праздники, как Рош ха-Шана, мама ходила в синагогу и всегда брала меня. Мне особенно понравился Йом Кипур, потому что тогда мне не нужно было есть. Суккот был прекрасным праздником, хотя мы не построили сукки (хижину). Ханука прошла очень весело — мы зажигали свечи и играли в карты. В Пурим мы пели и обменивались угощениями с друзьями. Очень понравился homentaschen (традиционное печенье треугольник) с маком.Песах требовал особых приготовлений. Пришли все мои братья. Пришлось смешать яйца с сахаром, испечь мацу и торт. Пришлось работать с тяжелым старым минометом. Мы приготовили из меда очень вкусный алкогольный напиток. Так что мы сохранили традицию. Но я уже принадлежал к очень левой молодежной группе, Hashomer Hatzair , поэтому я не был очень наблюдательным. Например, у меня не было бар-мицвы . Они были у некоторых других детей, но не у всех.

В возрасте семи лет я поступил в еврейскую прогимназию [среднюю школу] и проучился там шесть лет.Так что я хорошо знал иврит. После войны, а также в последние годы я обучал потенциальных олим , планирующих эмигрировать в Израиль. Я даже учил литовцев, и некоторые из них выучили иврит лучше, чем евреи. Была также идишская школа, которую посещали в основном евреи левого толка. Я был не очень хорошим учеником, но когда мне исполнилось пятнадцать, я стал очень серьезным. Я окончил еврейскую школу в 1936 году. В городе не было еврейской гимназии. Если ты хотел продолжить учебу, тебе нужно было уехать в другой город или в литовскую гимназию.Там был учитель Нисим Зальцбург, друг моего брата Менахема, который подготовил меня к поступлению в литовскую гимназию. Мне пришлось сдать несколько экзаменов по предметам, которые не преподавались в моей школе, и я поступил в класс третьего уровня. Зальцбург повесился, когда немцы вошли в Кедайняй.

III. Напряженные времена перед войной

Кедайняй в детстве был тихим еврейским городком. В основном это были портные, сапожники, мастера по ремонту часов, стекольщики и другие мастера, а также владельцы небольших магазинов.Более богатые люди владели мастерскими. Были один или два врача. Помню педиатра Муляра; Я ходил в школу с двумя его дочерьми. Позже он был застрелен вместе с остальными. Я помню старого юриста Абрамовица, очень умного человека, который любил детей и угощал их десертами. Хаим рассказал мне, что, когда Абрамовица привезли на место резни, его, раввина и еще одного человека погрузили в тележку, размазали смолой и куриными перьями и горожане издевались. Был еще один пьяница-еврей, Гольдберг, которого иногда можно было найти лежащим пьяным на улице.Другая семья Голдбергов, не связанная с ним, была единственной, кто выжил. Им удалось эвакуироваться в Россию, а затем они прибыли в Израиль. Евреи в основном не пили. Но мой брат Менахем, мой «второй отец», после службы в литовской армии, имел обыкновение держать небольшую бутылку водки и немного пил перед обедом для «аппетита».

До 14 лет я не был серьезным. Придумывала всякие шалости и не думала об учебе. Люди жаловались на меня. Прочитав Шолом-Алейхема, я решил купить яблок, как он описывал в своих рассказах о Мотле, сыне кантора.Я прикрепил гвоздь к концу стержня (строго следуя инструкциям в рассказе) и подошел к забору моего соседа. Госпожа Шнайдер (ее сын позже служил в литовской дивизии) имела яблоневый сад и продавала яблоки. Даже зимой она сидела у порога с углями под юбкой, чтобы согреться, и продавала яблоки. Я знал, что она хранит яблоки в погребе, поэтому однажды я залез туда со своей удочкой и собирался украсть ее запас, когда меня внезапно схватил взрослый, который отвел меня домой к матери.

Однажды зимой на замерзшей реке выбралась курица, и мы, дети, забросали ее камнями. Я присоединился и убил курицу. Его хозяйка пришла к моей маме с криком: «Мы не можем сейчас есть эту курицу» (так как она перестала быть кошерной), поэтому мама заплатила ей за курицу. Но мы не были хулиганами; мы мало ссорились.

Среди местных неевреев был некоторый антисемитизм, и я это чувствовал. У меня не было друзей-неевреев. Мы жили отдельно от литовцев. На Пасху некоторые молодые люди бросали камни в наши окна.Иногда они носили с собой ножи. Особенно плохо было в гимназии. Мы с другом даже говорили о побеге в Испанию, чтобы бороться с фашистами.

Юдель Рондер (сидит в центре) с другими выжившими у мемориальной доски Борер Вудс, 1970 год.

Когда я начал учиться, в гимназии были только мальчики; девочки учились отдельно. В моем классе было девять евреев из тридцати двух учеников. Нас называли жидов и иногда избивали вне класса. Моего одноклассника Гельсбурга сильно избили.Обычно директор просто просил всех нас успокоиться, никого не обвиняя.

Это началось в университетах и ​​гимназиях в Польше, а затем в некоторых местах и ​​в Литве, но не везде. В других школах Кедайняй ситуация была лучше. Несколько раз, в конце 30-х годов нам приказывали сесть на отдельные скамейки. Однажды один из учеников встал и сказал: «Мы не хотим сидеть с жидами ; пусть сядут с левой стороны ». Учительница литовского языка, женщина, согласилась.Ну, нам тоже не хотелось с ними сидеть; некоторые из нас уже сидели отдельно, а еще трое или четверо переместились в левую часть класса. Но был один местный поляк, Каткевичюс, который не был успешным учеником, он всегда отставал от класса, и мы, еврейские ученики, время от времени ему помогали. Итак, этот Каткевичиус встал и сел с нами слева. Я воспринял это как героический поступок. Я вспоминал его всю войну. Во время войны он жил в Кедайняй, но был порядочным человеком, в расстрелах не участвовал.После войны стал председателем комитета по физической культуре.

Когда пришли немцы, был назначен новый администратор гимназии, учитель литературы и автор нескольких книг по имени Паукштелис. Он был очень плохим человеком. Он и его брат расстреливали евреев в каком-то другом городке. 28 августа 1941 года он приказал кедайнским учителям прибыть с оружием для выполнения важного задания. Учителя тоже участвовали. После войны его дочь сказала по телевидению, что я оклеветал память ее отца, и пригрозила подать на меня в суд.Но я не боялся. Он также избил свою жену, хорошего человека и хорошего учителя. Мы видели это однажды, когда они были на балконе, когда мы ехали в спортзал.

Я был серьезным парнем, когда учился в старших классах. Я решил получить хорошее образование, несмотря ни на что. Я неплохо справился. Я начал интересоваться политикой, читать газеты и слушать дома радио. Хашомер Хацаир , моя молодежная организация, подготовила молодежь к эмиграции в Палестину, купила землю и основала там кибуца .В Hashomer у нас были строгие демократические правила: не курить, не пить, не носить галстуки, не танцевать в парах — только коллективный танец, hora . Таким образом, девушке не нужно было сидеть и ждать, пока мальчик попросит ее потанцевать. В целом идеи организации были довольно близки к коммунизму, хотя, когда пришли Советы в 1940 году, они закрыли организацию, а позже стало опасно признавать, что вы когда-либо принадлежали к Хашомер . Я впитал в себя всю информацию о Советском Союзе, считая эту страну страной справедливости и счастья.Я мечтал поехать в Испанию, чтобы участвовать в гражданской войне, или в Палестину, даже если бы мне пришлось там гулять. Я начал готовиться за два года до войны, на свои карманные деньги купил немецкий рюкзак (который впоследствии чуть не стоил мне жизни) и набил его печеньем и сладостями. Еще у меня была топографическая карта Литвы, фонарик и дневник. Я относился ко всему очень серьезно. Если бы Советы не взяли Литву под свой контроль, я мог бы осуществить свою мечту.

IV. Советы прибывают

Когда Советский Союз вошел в Литву в 1940 году, моя мать очень волновалась; она плакала, чтобы отнять нашу землю и все остальное.Я пытался ее успокоить, говоря, что мы наконец-то будем свободны и будем иметь равные права. Я не был комсомолец , , но для меня это было счастливым событием. Мы с моим приятелем, который уже был комсомольцем , поехали в Диджюнай, где стояли первые части Красной армии. Они были для нас святыми. Подпольные коммунисты организовали просоветские демонстрации, которые были разогнаны литовскими солдатами и их командиром Кроулиалисом. Еврея, несшего красный флаг, избивали до крови.

Став у власти, Советы депортировали богатых в Сибирь. Моей единственной сосланной родственницей была сестра матери Фрида, которая тогда жила в другом городе. Наша семья в Кедайняй не пострадала, хотя мы думали, что нас могут депортировать. Я лично не боялся депортации только потому, что понятия не имел, что там происходит. С другой стороны, почти все кедайнские евреи, не депортированные в советское время, были убиты.

Часть земли нашей семьи была национализирована, но мы сохранили небольшой участок.Этого хватило на жизнь, а у мамы были сбережения. Были реформированы школы. Осенью 1940 года наша гимназия была преобразована в советскую школу. Предметы преподавались на литовском языке, но наши учителя остались. Я почувствовал внутреннюю свободу. Хотя я не был членом комсомола , я дружил с нашим руководителем комсомола Исааком Иоффе, который готовил меня к вступлению в организацию. Когда мы решили бежать, отец не отпустил его, и он был расстрелян вместе с другими активистами в самом начале немецкой оккупации.

V. Начало войны

В субботу, 21 июня 1941 года, мы устроили в школе праздник по случаю окончания учебного года. Праздник был организован воинской частью из Кедайняй. Школьный хор дал концерт. Танцевали, пели, смотрели кино. Это была хорошая вечеринка, ознаменовавшая конец моего самого счастливого года. Мы с товарищем Мордехаем Муляром вернулись домой в 2 часа ночи. По дороге домой мы пели популярную советскую песню — «… любимый город может спать спокойно…». Расставшись, мы сказали, что увидимся на следующий день.Больше я Мордехая не видел: его расстреляли после прихода немцев.

Утром, когда мы узнали о начале войны, во всем доме царила суматоха. Что делать? Мои братья Менахем и Давид настояли на том, чтобы немедленно покинуть город и отправиться на восток. Когда мы начали запрягать лошадь и загружать телегу, наш литовский сосед Витас угрожал мне кулаком, крича: « комсомола! , жидов! » Я до сих пор это помню. Когда началась война, моей маме было за 60.У нее были проблемы с венами на ногах, и она едва могла ходить. Мама, мой безногий брат Давид, и его жена Ривка сели в телегу. Я, Менахем и Володя, мой племянник, пошли пешком. Люди шли, ехали на велосипедах и в телегах, все направлялись на восток. Тем не менее, большинство евреев остались в городе, полагая, что немцы будут вести себя так же, как во время Первой мировой войны.

Ближе к вечеру мы добрались до городка Шета, семейного дома Ривки. Позже я узнал, что всех шетских евреев привезли в Кедайняй и там расстреляли.Пожилые родители Ривки жили в Шете. Я никогда в жизни не видел такой бедности, такого убогого дома. Мы переночевали там, но не могли уснуть. Началась бомбардировка, мы спустились в подвал. Давид и Менахем всю ночь обсуждали ситуацию, а на рассвете позвонили нам с Володей. Менахем сказал, что не может оставить стариков и Дэвида, и настоял на том, чтобы мы, двое самых младших, немедленно ушли. Другие молодые люди услышали наш разговор и захотели присоединиться.Пятьдесят из нас, молодых, были готовы к работе. Одни были готовы идти пешком, другие ехать на велосипедах. Мы хотели поехать в Укмерге. Я не думала о том, что ухожу от матери. Я не мог представить, что больше никогда ее не увижу.

Братья уверяли меня, что мы не расстанемся надолго: фашисты будут отбиты, и вскоре семья воссоединится. Ходили всевозможные слухи, некоторые даже говорили, что Красная Армия уже взяла Кенигсбург. Но мы не особо задумывались обо всем этом, так как было ясно, что мы должны уехать как можно скорее; немцы могли прибыть в любую минуту.Когда Ривка и мама узнали, что мы собираемся уезжать, они расплакались: «Что ты делаешь? Куда ты направляешься?» Они не хотели нас отпускать. Менахем отвел нас с Володей в сторону и сказал, чтобы мы не обращали внимания, просто уходили. Ничего хорошего здесь не произойдет. Я уже мечтал служить в Советской Армии. Молодежь всегда полна героических идей. Менахем отдал мне свой байк, а Володе нашел другой. Он дал мне партию десятирублевых банкнот, по-моему, около 600 рублей, и свои карманные часы Tissot Swiss, сказав, что они могут понадобиться мне в дороге.Еще он дал мне свой зеленый непромокаемый плащ. Давид также дал Володе немного денег. Нас было четверо: я, Володя, Мейше Шнейдер (он недавно скончался в Израиле) и еще один, с которым нас потом разлучили, но который выжил. Мой друг Исаак Иоффе хотел присоединиться к нам, но его отец, волонтер городской пожарной команды, не отпустил его. «Что будет со мной, будет с ним», — сказал он. В июле Исаака застрелили в поле вместе с другими активистами. Другие родители также отказались отпускать своих детей.Нас осталось четверо, мальчишки, ехали вместе на велосипедах. В рюкзак я взяла печенье и ириски, фонарик и карту Литвы. Мама выбежала с криком: «Вот, сынок, ты любишь мои котлеты с чесноком, возьми их в дорогу». Она дала мне две свои котлеты — последнюю, которую я ел. И мы пошли.

VI. Опасный побег

Мы двинулись по дороге в Укмерге. Около этого города из кустов выскочила группа литовцев с винтовками и белыми нарукавными повязками.«Куда вы бежите, жид ? Вернись туда, откуда ты пришел! » Им было приказано повернуть всех евреев назад, чтобы предотвратить их побег. У нас не было выбора; мы повернули назад, но через некоторое время решили не возвращаться домой, а направиться в сторону Паневежиса. Был вечер 23 июня, и мы слышали звуки бомбежек, стрельбы. Я сказал мальчикам, что нам нужно искать место для ночлега. В селе Невежис мы зашли к еврею. Он понятия не имел, что происходит — куда мы бежали и почему? Мы сказали ему, что нам нужно место на ночь, а утром мы продолжим путь в Паневежис.Он впустил нас. Я спала на скамейке, подложив под нее что-то, чтобы было мягче. На следующий день рано утром мы двинулись в сторону Паневежиса. Литовские женщины, работающие на полях, бросали в нас камни. Мы их проигнорировали. Утром 24 июня, подъезжая к Паневежису, очень близко слышали стрельбу и бомбы. Горели склады на вокзале. Что делать? Мы пошли к зданию местного комитета ВЛКСМ просить оружие для борьбы с фашистами. Люди там были в панике, бегали с бумагами, документами.Поговорить было не с кем.

Внезапно ко мне подбежал человек в форме и арестовал меня, но не моих приятелей. «Пойдем!» он сказал. В своей формальной школьной фуражке, зеленом непромокаемом плаще и немецком рюкзаке я выглядел для него как диверсант-десантник. В то время уже были немецкие диверсанты. Не говоря ни слова, меня отвезли в НКВД, в дом из красного кирпича. За столом сидел офицер; по нашивке на плече я решил, что это полковник. На столе лежала деревянная кобура и пистолет.Он начал меня допрашивать. «Сесть. Кто ты?» Я сказал ему, что я еврей и бежал с друзьями на восток, чтобы присоединиться к Красной Армии. Полковник не слушал. «Зачем тебе фонарик, карта Литвы? Для обозначения военных целей? Где ты взял немецкий рюкзак? » Он вызвал охрану. «Возьми его.» Двое солдат с винтовками вошли в комнату и приказали мне заложить руки за спину. Отвели в ближайший двор и затолкали в подвал. Когда меня вели через двор НКВД, я заметил тела нескольких убитых танкистов, лежащих на носилках в своих комбинезонах.В подвале держали семь или восемь литовцев. Они спросили, зачем я был там. Я быстро подумал и сказал им на чистом хорошем литовском языке, что понятия не имею. После этого они оставили меня одного. Я слышал, как они хвастались друг другу. Один сказал, что убил танкистов ножом, пока они спали. Другой рассказал, как он где-то перерезал провод. Что ж, подумал я, я в хорошей компании! Что делать? Через пять минут вошел охранник и позвал кого-то по имени: «Выходи со своими вещами». Парень взял свой узелок и вышел.Я услышал хлопок недалеко от нашего подвала: его застрелили. Еще через пять или десять минут — еще одна. Посторонние люди в панике бежали. «Это плохо, — подумал я. Я потерялся. Но я не враг и умру напрасно! Как я могу доказать свою невиновность?

Я вспомнил, как смотрел фильм « Мы из Кронштадта, », где во имя революции перед казнью матрос разорвал себе рубашку. Я подумал, может быть, я поступлю так же. Но революция — это другое дело.Я решил, что, чтобы показать, что я не враг, когда меня приведут на казнь, я буду петь Internationale «… Вставайте, узники голода…» Ни один бандит не пел бы это. Может, они еще раз проверит, и, может быть, это поможет мне. Только двое из нас остались в подвале. Когда меня позвали, я сразу запела. Потом я увидел трех моих друзей, которые стояли рядом с лейтенантом НКВД и указывали на меня. «Вот, это он…» Итак, у меня не было времени спеть песню. Лейтенант, который не выглядел типично евреем, спросил меня на идиш, еврей ли я.Да я была. Конечно? Абсолютно. Откуда? Володя сказал, что я его дядя, и меня отпустили. Мои друзья рассказали мне, что когда меня арестовали, они пошли посмотреть, куда меня везут. Перед отъездом сотрудники НКВД разрешили мне забрать продукты со своего склада. Взял две пачки консервов из птицы.

VII. В Россию

Мы вернулись на станцию ​​и сели в поезд, идущий на восток. Мы слышали взрывы повсюду, совсем рядом. В Даугавпилсе бомбежка была настолько сильной, что одна еврейка в машине рядом с нашей потеряла рассудок.Мы уже пересекли границу с Беларусью, когда поезд остановился и всем мирным сказали выйти. Они боялись, что шпионы перейдут границу с беженцами. Нам пришлось идти по рельсам обратно в Латвию. Ночевали в доме русских, которые нас тепло встретили. Утром мы попытались перейти границу, но пограничники прятались за кустами и не пропускали людей. У них не было времени проверять людей индивидуально, да и других языков они не знали, а я плохо знал русский.Нас оттеснили, но, в конце концов, мы нашли брешь и ускользнули обратно в Беларусь. Пройдя несколько километров, мы остановились в колхозе, чтобы попросить еды и воды. Мамины котлеты и конфеты из моего рюкзака давно не было.

Руководители фермы дали нам воды, но были подозрительны; вызвали пограничников, пока мы отдыхали. Мои друзья уговаривали меня сбросить рюкзак, но я не стал. Неожиданно появились конные пограничники. Нас заставили прислониться к стене с поднятыми руками прямо перед портретом Сталина.Нас остановили и отпустили, и мы снова пошли, пока наши ноги не распухли. Мы спали в поле. В конце концов мы достигли Невеля, к северо-востоку от Минска. Немцы уже были где-то поблизости. На станции был поезд; несколько солдат и раненый летчик лежали на открытой машине. Нам сказали, что это, наверное, последний поезд. Мы попросили поехать с ними, объяснив, что мы беженцы из Литвы. Они помогли нам подняться, и мы двинулись дальше на восток. Мы собрали траву, чтобы смягчить поездку.Это было очень горячо. Мы были голодны. В какой-то момент я заметил знакомого парня из нашего района, из бедной семьи. Он постоянно искал вшей в своей одежде. До этого я понятия не имел, как выглядят вши. Я начал чесаться еще до того, как увидел его. Но теперь я снял сапог. О Господи; был целый муравейник вшей! Но делать было нечего, поэтому мы остались в поезде.

VIII. Беженцы

Доехали до Свердловска [ныне Екатеринбург] на Урале. Измученные вшами, мы вышли из поезда.Железнодорожный вокзал был местом эвакуации беженцев. Нас сразу подвергли дезинфекции. Это был мой первый раз, и я не понимал, в чем дело. Мне было стыдно раздеваться перед женщинами, но они не смотрели на нас. Пришлось снять все кожаные изделия; Там я потерял свой кожаный ремень, и после этого мне пришлось использовать простую веревку. Но когда я принял теплый душ, впервые после нашего побега, я почувствовал себя очень хорошо, несмотря на красные укусы, покрывавшие мое тело от вшей.

Дальше надо было искать работу. Вскоре так называемые «рекрутеры» начали искать людей. Мы с Володей договорились работать на местной угольной шахте. Нам обещали общежития, еду и хорошую зарплату. Наши паспорта сразу изъяли, и нас увезли далеко в тайгу. Примерно через 180 километров чрезвычайно густого леса мы прибыли в забытую богом деревню. Поселили нас в общежитии, и через день Володя ушел работать на шахту, а я пошел копать ямы. Это была недавно разработанная шахта, вся мокрая.По нашим шеям капала вода. Рабочие постоянно пили водку; они даже пили одеколон из местных магазинов.

Каждый день кого-то призывали в армию. Мы пытались записаться, но нам сказали: «Нет, вы из Литвы, вы нам не нужны. Если вам понадобится позже, мы вам перезвоним ». Я никогда не работал так усердно. Земля состояла из очень твердой глины, и нам приходилось рыть шесть ям в день, чтобы уложиться в норму. Утром ели овсяную кашу; я впервые ел такую ​​кашу.Но как-то справились. На шахте мы подружились с болезненным молодым человеком Копелевым. Он отвел нас к себе домой распиливать дрова. Его мать, добрая русская женщина, сжалилась над нами и накормила. Она сказала: «Мальчики, вы должны покинуть это место. Здесь ты потеряешься. Здесь нет ничего, кроме голода и холода; вы не переживете зиму. Иди на юг ». Посоветовала спросить паспорта в отделе кадров в райцентре. Они давали нам всевозможные отговорки. Я сказал, что хочу учиться, а Володя сказал, что у него болезнь сердца (что было правдой — он скончался позже в Израиле из-за этого) и что нам нечего есть.В конце концов мы их убедили, и они вернули нам паспорта.

Мы сели на поезд на юг. Сначала мы поехали в Челябинск, а оттуда в Актюбинск [ныне Актобе, Казахстан]. Наконец мы добрались до Ташкента [ныне столица Узбекистана]. Несколько дней мы провели на вокзале, где разбили лагерь тысячи беженцев. Днем было тепло, а ночью холодно. Воров было много. Каждую ночь кто-то терял то или это. Мы уехали в Фергану, где нашли работу мытьем лимонада и бутылок с водой.Врач из Кедайняй Йозеф Зильбер мыл вместе с нами бутылки. Мы смеялись, что он врач, а мы ничто, но у всех была одна и та же работа. Позже он сбежал в США. Днем мы пошли в чайную и просто выпили чаю, так как больше мы не могли себе позволить ничего. Не имея денег на аренду, мы ночевали на скамейках в парке под падающими листьями. Пришла осень, и ночи стали холоднее. Пейзаж там был красивым, но нам не нравилось. Мы пошли в военкомат.Они взяли нашу информацию и сказали, что позвонят, когда мы будем нужны, но пока ничего не произошло.

Володя устроился рисовальщиком в промышленный поселок, а я и еще несколько человек нашли работу в колхозе им. XVII съезда партии. Они поместили нас в тележке с капюшоном, без дверей и окон, а внутри были просто одеяла. Там был широко распространен голод. Мы работали в поле, собирали хлопок. Суточная норма урожая была недостижима для голодных людей. Один из рабочих попытался добавить камни в мешки с хлопком, но был пойман.Узбеки называли его « карабсик » — русский вор. Достали чайник, утром попили воды из оросительной канавы, поели лук и пошли работать. Мы говорили только о еде. С тех пор у меня появился хороший аппетит. В армии я всегда менял водку на хлеб. И на это всегда была очередь. Некоторые из тех, с кем я торговался, вероятно, надеялись, что меня убьют, прежде чем им придется довести сделку до конца.

Там была одна женщина из Кедайняй, Хана Шнейдер.Позже ее сын погиб в бою. Кому-то нас было жаль, кому-то было безразлично. Я помню, как однажды человек ехал на осле и ел курагу, и мы последовали за ним и собирали косточки. Не знаю, как бы мы пережили зиму в этом бедном колхозе.

IX. В литовской дивизии

В декабре 1941 года нам неожиданно повезло: нас вызвали в военкомат и мобилизовали в армию. В январе или феврале 1942 года нас отправили в Балахну Горьковского района [ныне Нижний Новгород], где формировалась 16-я литовская дивизия.Когда мы приехали, нам выдали сухой паек, которого, как нам сказали, хватило на три дня. Но мы все это съели сразу. Я пробыл там год. Мы не голодали, ели капусту и свекольный суп. Мы познакомились с местными жителями, они нас пожалели. Но вначале, когда у меня еще была шерстяная куртка из Литвы, я обменяла ее на еду. На передовой мы вспоминали Балахну как рай.

Выучился на сапера, меня направили в инженерный отряд. Володя, мой племянник, играл на скрипке и сразу был зачислен в Литовский военный оркестр в Переславле-Залесском.Мы переписывались, и я с нетерпением ждал писем Володи. Моше Шнейдер тоже был в нашем дивизионе, и были и другие ребята из нашего района. Я встретил Менделя, приятеля из очень бедной семьи в Кедайнай. Это был пехотинец, приятный и веселый парень. Все его братья были на передовой и почти все погибли.

Меня отправили на фронт в конце февраля 1943 года. Наш первый бой был очень тяжелым. Это было 23 февраля в районе Алексеевки Орловской области. Артиллерия отставала, наша подготовка оказалась недостаточной, не хватало оружия.Зима была очень холодной и снежной. Лошади не выжили. Продовольствия не было, поэтому мы ели мясо замороженных лошадей. Однажды мы с другим подразделением чуть не открыли друг по другу огонь из-за туши немецкой лошади, которую нашли под снегом. Мы приготовили его на открытом огне и ели без соли, слишком нетерпеливые, чтобы ждать, пока мясо будет готово как следует. После этого у всех был понос.

Едва мы расчистили путь для атаки, как снова пошел снег. Немцы уже прочно закрепились.В ночь перед атакой строил наблюдательную позицию для командира дивизии. Вдруг в темноте я услышал голос Менделя. Он рыл траншею, чтобы подготовиться к атаке. Я позвал его, и он ответил на идиш: «Юдель, сегодня будет большая битва». Фактически это была его последняя битва: в тот день был убит Мендель.

В тот же день я был легко ранен осколком снаряда, когда неподалеку упал минометный снаряд. Я почувствовал удар по руке и упал. Шофар, еврей из Казани, спросил меня: «Ты жив?» «Я», — ответил я.«Я думал, тебя убили», — сказал он. Было немного крови, но, к счастью, мое пальто замедлило действие осколка. Мой приятель Тейтельбаум взял его у меня из рук. Мне оказали первую помощь, поэтому я не сильно потерял кровь. Командир сказал мне вернуться в штаб в Алексеевке, доложить о выполнении задания и сообщить, что я ранен. Достигнув штаб-квартиры, я чуть не потерял сознание от запаха еды. Офицеры сидели за столом, а молодая женщина подавала им свежеиспеченные блины. Они увидели, что я ранен, и побежали ко мне, спрашивая, что случилось.Один офицер, Карловский, литовец с Дальнего Востока (не знавший ни слова по-литовски), кстати, большой трус, посмотрел на мою рану. Он предположил, что я намеренно обнажил руку, чтобы получить легкое ранение. Я вышел из себя и закричал, что пока мы дрались, они развлекались блинами. Как можно сознательно поймать рукой осколок снаряда? Офицеры нас успокоили и отвезли в деревню. Я ночевал на сене, мягком, как в спа, в хижине бедняков, без пола, но с коровой и козой внутри.Утром вернулся в свою часть. В марте бои в Алексеевке закончились, и нас отвели в тыл, чтобы отдохнуть и перегруппироваться. Почти треть нашей дивизии погибла. До окончания войны я был ранен еще дважды.

Когда мы отдыхали, произошел забавный инцидент. С наступлением весны снег начал таять, и наши валенки намокли. Вокруг было разбросано множество противогазов, и один из старожилов, сержант, ветеран финской войны по имени Шишкин, посоветовал нам надевать противогазы на валенки вместо галош.Мы так и сделали, но когда генерал из штаба прошел мимо, он заметил ситуацию, остановил свою машину, приказал выстроиться в очередь и крикнул: «Внимание, газ!» Пришлось немедленно надеть маски на лица.

В июне 1943 года, во время ожесточенных боев на фронте, я получил письмо от Володи, в котором говорилось, что его оркестр приедет в гости к нашей дивизии. Я готовился к нашей встрече, пряча хлеб из пайка, так как знал, что музыкантов кормят хуже, чем нас. Когда мы встретились, я дал ему этот хлеб, не сказав, что сам голоден.Позже он прислал мне письмо на идиш со своей фотографией, в котором убеждал меня остаться в живых, продолжать борьбу и отомстить за кровь наших родителей. К тому времени мы знали, что они, скорее всего, были убиты.

После моей встречи с Володей тем летом нашу дивизию перебросили в район между Орлом и Белгородом, где готовилось одно из важнейших сражений войны. Я был в группе инженерной разведки. Мы должны были найти подходящую позицию между нашими окопами и немецкими позициями, проползти там ночью, рыть ямы и наблюдать.В течение дня мы должны были доложить обо всем, что мы видели прошлой ночью на немецкой стороне — о любых копаниях, установке мин, строительстве бункеров и так далее. Мы должны были вернуться на следующую ночь. Моим партнером был литовец с Кавказа по имени Домарк. Перед войной он получил плохие новости из Литвы и ненавидел советский режим.

Мы были одеты в маскировочные комбинезоны, вооружены гранатами. В ту ночь, когда мы вышли на нашу наблюдательную позицию и начали рыть яму, мы внезапно во что-то натолкнулись.Нам не удалось его прорезать, поэтому мы копали вокруг и ниже. Утром мы увидели, что это рука убитого советского солдата. Днем мы стояли под разлагающимся трупом и наблюдали. На другой стороне было много движения и земляных работ. Вдруг мы увидели отряд из пятидесяти немецких солдат, движущихся между двумя небольшими рощами. Мы быстро передали их местонахождение нашей артиллерии, и наши снаряды попали именно в гущу немцев. Двое или трое встали и побежали; остальные были убиты или ранены.

Немцы передали по радио сообщение на русском языке, в котором говорилось, что они начнут крупную атаку на следующий день — 5 июля 1943 года — с применением нового и более мощного оружия. Они сказали, что сдавшиеся советские солдаты будут пощады и с ними будут обращаться как с военнопленными, и сказали нам воткнуть наши штыки в землю в знак капитуляции. В какой-то момент я увидел, как высокий немецкий офицер в пенсне, вероятно, высокого ранга, вылез из окопа и осмотрел наши позиции в бинокль. Я выстрелил из винтовки, но промахнулся — пуля попала сверху и сзади, он испугался и.

Немецкая атака началась с массированной бомбардировки с воздуха, за которой последовал сильный артиллерийский огонь. В тылу было хуже, чем на передовой, так как немцы избегали сбрасывать бомбы рядом с собственными силами. Наконец, они завели танки — «Тигры» и «Пантеры», а затем и пехоту. У нас было отчаянно низкое вооружение; в нашем отряде было всего одно противотанковое орудие. Мы все очень волновались, но еврейские солдаты боялись смерти меньше, чем плена. Домарк, мой напарник, сказал: «Давай сдадимся. Я не скажу им, что вы еврей.«Конечно, я думал, что он первый откажется от меня. Домарк был убит позже, в 1944 году.

Немецкие танки разделились на две колонны и окружили наш полк. Нашим войскам потребовался целый день, чтобы вырваться из окружения. Нам с Домарком пришлось пройти большое расстояние, через многочисленные окопы, чтобы добраться до нашей штаб-квартиры в селе Каменка. Он подвергся сильным бомбардировкам, и было много жертв. Капитан Дашевский, военный врач, симпатичный еврей из Вильнюса, и наш фельдфебель, литовец, стояли снаружи и погибли вместе.Перед тем, как мы с Домарком отправились на миссию, он пожелал нам удачи и сказал: «Не знаю, увидишь ли ты Литву снова, но обязательно». Они не участвовали в боях, а здесь они погибли, а мы выжили. На войне мало ли.

После Орловской битвы нас отправили в Витебск, Белоруссию, тогда еще недавно освобожденную, для отдыха и реорганизации. Я уже был сержантом. Но вскоре наш отряд был отозван и ему поручили построить мост через реку Еменка. Это не должно было быть очень широкое сооружение, всего около 6 метров в ширину, ровно настолько, чтобы наши танки могли пройти.Но это была срочная и важная задача. Мост нужно было построить за одну ночь под артиллерийским и минометным огнем, вероятно, под руководством немецкого наблюдателя где-то поблизости. Мы работали в перестрелке, и к утру половина отряда была убита, но мост был построен. Рядом со мной смертельно ранен друг-литовец моего возраста по имени Гелайтис. Он уже посинел, когда я оттащил его в сторону. Я пощупал под его пальто — оно было залито кровью. Вероятно, его ударили в живот. Перед смертью он успел сказать по-литовски: «Скажи моей маме…» — и все.Я искал ее после войны, но она умерла за два месяца до того, как я смог ее найти. Я нашел сестру Гелайтиса, которая ничего не знала о его судьбе, и рассказал ей, как он умер. Мы закопали тела наших солдат через реку, перенеся их через наш мост. После войны их перезахоронили в селе Плесцы, на военном кладбище.

После этого нашу часть отправили в район Полоцка. Я и еще двое солдат были прикомандированы к батальону под командованием майора Вольфа Виленского, которого впоследствии назвали Героем Советского Союза.Сражаясь под его командованием, я могу засвидетельствовать, что он действительно был героем. Позже он уехал в Израиль и стал почетным полковником израильской армии. Он скончался там. Он был моего возраста, родился в 1923 году и однажды спас мне жизнь. Мы были в центре битвы. Я бежал, кричал и не видел лежащего в кустах раненого немца, целившего в меня автомат. Виленский бежал за мной. Он увидел немца, крикнул мне, чтобы я был осторожнее, выстрелил и убил его. Позже он позвонил мне и сказал: «Тебе следует быть осторожным.”

Между прочим, перед нападением летом 1944 года я подал заявление о вступлении в КПСС.

X. Я захватываю пленного

Во время этого боя 10 июля 1944 года я взял в плен немецкого солдата. Еще двое или трое попали в плен. Они были из Эльзаса-Лотарингии [немецко-французского пограничного региона]. Один из наших ребят бил одного из них прикладом своей винтовки, а немец кричал: « Je suis français ». Я сказал: «Не бей его, он француз.Но мой был настоящим немцем. Это был парень моего возраста, в шлеме и маскировочной москитной сетке. Он внезапно появился передо мной, и я крикнул: « Hände hoch!» («Руки вверх!»). Я приказал ему бросить оружие. Он повиновался. Я сказал: « Ligen !» («Ложись!») Он снова повиновался. Затем я подошел к нему поближе. Наш разговор длился меньше двух минут. Он сказал мне, что его подразделение только что прибыло из Данцига и это его первый день на фронте. Он очень боялся и держал руку перед моим пистолетом.Я сказал: «Не бойся. Евреи и коммунисты не убивают пленных ». Когда он услышал «евреи» и «коммунисты», он испугался еще больше. Он думал, что я играю с ним. Я сказал: «Ты убил мою мать». Он сказал «Nein, nein! Ich bin von Berlin » (« Нет, нет! Я из Берлина »). Он взял фото своей семьи: отца, матери и пятерых детей. В этот момент бой остановился, но выстрел с немецкой стороны попал ему в руку. У него пошла кровь. Он все еще так боялся меня, что продолжал смотреть на мою винтовку, уверенный, что пуля исходила именно оттуда.Я положил пистолет, перевязал ему руку и повторил, что евреи и коммунисты не убивали пленных. Затем офицер из штаба, еврей, пришел забрать пленных и увел того парня.

Больше я его не видел, но это событие позже вызвало спор между мной и моим двоюродным братом Хаимом, который едва пережил оккупацию и ненавидел всех немцев. Когда я рассказал ему об этом заключенном и о том, как я лечил его рану, Хаим хотел меня избить. Он жестоко отругал меня за то, что я не убил немца.Я ответил, что, если бы я знал, что он участвовал в убийствах и унижении нашего народа, я бы его убил. Но я этого не знал, а ему было всего около двадцати лет. С тех пор я разговаривал об этом случае с большим количеством евреев. Мнения разошлись. Подавляющее большинство со мной согласилось, но некоторые считали, что я был неправ, помогая немцу. Тем не менее, теперь я убежден, что был прав и что этим актом я защитил честь еврейского народа и всего человечества.

После смерти Хаима я написал в русскую газету в Берлине, описав инцидент и попросив сообщить мне, если кто-нибудь ответит.Я ничего не слышал два месяца. Вдруг пришло письмо от немки. Она написала, что ее сын был схвачен Советским Союзом и вернулся домой в 1947 году, и что он сказал всем, что еврей пощадил его жизнь и перевязал ему руку. В 1954 году он умер от менингита. Мать пригласила меня в гости, если я когда-нибудь был в Берлине, но я никогда ее не встречал. Все оценили эту историю, и сегодня я признаю, что горжусь ею.

XI. Ранен на фронте

Вскоре после этого инцидента меня и еще одного литовского парня по имени Румша отправили на разведку в тот же лес, где я захватил немецкого солдата.Румша был в разведгруппе; Я был с инженерами. Виленский приказал нам идти впереди нашего батальона метров на 150. Мы должны были дать знак батальону остановиться, если увидим что-нибудь подозрительное. Вдруг мы услышали мотор. В грязи, закручивая колеса, застрял тяжеловесный немецкий грузовик, накрытый брезентом. Водитель нас увидел, выскочил и скрылся. Я сказал: «Осторожно, он может быть заминирован». Но Румша поднял брезент, и мы увидели, что он загружен ящиками с вином. Какой повод! Я не был большим любителем вина.Но Румша вытащил две бутылки, сломал им шеи и выпил обе. Затем он опустошил свой мешок, выбросив полотенце, пули и так далее, и наполнил его бутылками вина. Тем временем наш отряд ждал. Мы повесили на грузовик знак — MINED — и продолжили идти, думая, что вернемся позже и привезем грузовик в нашу часть в качестве подарка. Наш батальон последовал за ним. Мы остановились посмотреть, что произошло. Они подошли к грузовику. Увидев знак, они заколебались. Но один солдат был нетерпеливым; он проверил грузовик и увидел вино.Офицеры махали пистолетами, пытаясь остановить грабежи, но тщетно. Грузовик был опорожнен.

Мы продолжили прогулку по лесу. Когда Румша начал мне что-то рассказывать, из-за дерева раздалась автоматная стрельба. Он был ранен в грудь, изо рта текла кровь. Мне удалось отвести его в сторону, но вскоре взорвалась мина, и я был ранен. Меня доставили в больницу Витебского района, я был в сильном ушибе, почти слеп и ранен в руку. Я думал, что моя армейская карьера закончена. В конце концов мое зрение вернулось, но у меня все еще проблемы с глазами.В больнице я встретил Румшу, который выжил. Но на одном пальце у меня образовалась гангрена, и доктор Криворучко, хорошая еврейская женщина лет 25, захотела его ампутировать. Я умолял ее: «Если я буду слепым инвалидом в инвалидной коляске, мне придется зарабатывать на жизнь после войны, играя на аккордеоне на улице. Пожалуйста, оставь мой палец ». Она сказала: «Я не могу это оставить — у нас нет пенициллина. Если гангрена попадет в руку, придется ампутировать всю руку ». Я попросил, чтобы меня выписали из больницы как можно скорее.Она сказала: «Тебе не нужно торопиться. Вы не найдете никого дома. Все были убиты ».

В больнице я узнал, что Вильнюс освобожден. Произошло это 13 июля 1944 года. В августе был освобожден и Каунас. Но у меня не было дома. Еще в больнице я попросила медсестру написать в Кедайняйский горисполком, спросить, кто выжил. Они ответили, что остался только партизан Хаим Рондер. Все остальные погибли.

Я хотел вернуться в свою дивизию, но это было уже с другой армией, где-то под Клайпедой.В больнице был еще один раненый еврей из Кельме. Мы получили приказ присоединиться к 37-й ^-й -й дивизии в Латвии. Он сказал: «Давайте примем эти приказы и попробуем самостоятельно добраться до 16-й ^{-й дивизии} года». Я тоже хотел вернуться в нашу дивизию, но сказал. «Смотрите, на дорогах стоят патрули НКВД. Они остановят нас и обвинят в дезертирстве; мы получим смертную казнь. Война скоро закончится, так какая разница, где мы будем сражаться? » Он согласился, и мы оба пошли на 37 ^-й .Я не хотел оставаться боевым инженером и просил, чтобы меня перевели в какое-либо другое подразделение. Они сказали, что недавно погибли несколько артиллеристов, и мы можем их заменить. Я никогда не был рядом с крупными орудиями, только слышал, как они стреляют. Сказали не волноваться, что нас научат. Через три минуты мы оба были артиллеристами. Они все еще показывали мне, что делать, когда немцы и латыши начали атаковать. Мы должны были ответить немедленно. Ручки прицеливания нужно вращать одновременно обеими руками.Один поднимает бочку, другой… и вам нужна практика, чтобы делать это правильно. Вначале я отреагировал немного медленно, боялся поразить свои силы, но командир Безгин крикнул нам, чтобы мы стреляли быстро, добавляя грубые русские слова. Он поднял ствол повыше. «Огонь!» он закричал. Я выстрелил. Это было похоже на ошпаривание горячей водой. Я до сих пор плохо слышу этим ухом. Со временем я стал артиллеристом. Иногда приходилось стрелять в упор.

После Латвии мы должны были перейти в наступление в Югославии.Нас привезли в Николаев [на юге Украины], а затем пешком переехали из Одессы в Румынию. Мы покрыли почти половину страны, прибыв в Плоешти, примерно в 50 километрах от Бухареста. Наш полк остановился у дворца короля Михаила. Стоя там на страже в парке, я познакомился с его бабушкой. Кстати, король помогал Советской Армии и был награжден орденом Победы. Я все еще был там 9 мая 1945 года, в День Победы.

XII. Возвращение в Литву

Получил несколько медалей: ордена Великой Отечественной войны I и II степени, орден Красной Звезды, две медали за отвагу и несколько других за освобождение городов и участие в войне.Я пробыл в армии до ноября 1945 года, мог бы остаться еще год или два, но тех, кто был ранен более трех раз, демобилизовали, независимо от возраста, и мне выдали бесплатный билет на поезд и паек. Они спросили меня, куда я направляюсь. Я назвал самый северный город Литвы Мажейкяй, полагая, что могу выйти из поезда в любом месте по пути. Я знал, что мой племянник Володя остановился в Вильнюсе с родственником, поэтому сошел с поезда там. Володи там не было — он был в Переславле — поэтому я провел пару ночей с его родственником, потом переехал в Пагегяй, где жили Хаим Рондер с женой.

Хаим Рондер

Они приветствовали меня, как если бы я был их сыном, и мы проговорили всю ночь. Хаим рассказал мне ужасные подробности гибели моей семьи. Хаим недавно работал инспектором НКВД в Кедайняй. У него там был начальник, очень хороший литовец с Кавказа, который очень уважал Хаима. Он получил перевод работы в Пагегяй и предложил Хаиму присоединиться к нему. Я приехал сюда сразу после того, как он и его жена Сара переехали туда. Это был второй брак для Сары, недавно вернувшейся из концлагеря Штуттгоф.Ее первым мужем был наш двоюродный брат из Шяуляя Давид Рондер, который умер в Риге незадолго до войны. Двое их детей, Янкель и Сара, были отправлены в крематорий Штуттгофа. Она была очень хорошей женщиной и нравилась мне, наверное, потому, что я был похож на ее сына Янкеля, которому было всего 15 лет, когда его убили. Ситуация была такой: это были двое выживших, он из ямы смерти, она из лагеря смерти.

Хаиму удалось спастись от резни в Кедайняй. Он прятался в лесах, копая ямы для укрытия.Другой еврей по имени Лизон иногда прятался с ним. Ему помогали местные литовцы и поляки, но он несколько раз прикасался к смерти. Люди знали, что он прячется в лесу, и за его голову, живую или мертвую, была предложена большая награда. Однажды рано утром сельский староста, литовец, который всегда шпионил за людьми и подслушивал, заметил, что молодая женщина несет еду в лес. Он последовал за ней, обнаружил яму, в которой прятался Хаим, и позвонил в полицию Кедайняй. В тот день Лисон была где-то еще.Они окружили яму и приказали Хаиму сдаться. Хаим едва успел надеть сапоги. Он думал, что это конец его жизни, но у него были две гранаты и пистолет. Был февраль 1942 года, очень холодно, со всех сторон снег. Он поднял крышку ямы. Около 20 мирных жителей с винтовками и белыми повязками на рукавах кричали: «Убирайся, Хаим!» Он бросил гранату, которая не взорвалась; он забыл вытащить булавку. Бросил вторую. На этот раз произошел взрыв.Люди падали, плача от боли. Хаим выскочил из ямы и побежал как заяц, как мог. Они стреляли в него, но промахнулись. Он пробежал около двух километров и спрятался в доме крестьянина Савицкого, у которого был раньше.

Хаим рассказал мне еще одну историю про Савицкого. Вскоре после расправы Хаим бродил по лесу. Было очень холодно, и он понятия не имел, куда идти и что делать. Ночью, замерзший, голодный и измученный, он пришел к Савицкому. «Откуда ты?» — спросил Савицкий.«Я сбежал», — сказал Хаим. Его накормили и дали отдохнуть над печкой до утра. Когда он начал нагреваться, Хаим понял, что в комнате обои оклеены листами пергамента из свитков Торы. Он испугался. Он знал, что может рассчитывать на помощь Савицкого, но не мог оставаться там. Он встал посреди ночи и надел свою холодную мокрую одежду. «Куда ты направляешься?» они спросили его. «Я должен идти», — сказал он и ушел искать другое место для ночлега. Через некоторое время он вернулся в дом Савицкого и увидел, что листы Торы сняты со стен.Приличные люди, они поняли, почему он уехал той ночью.

Благодаря боевым медалям и знанию литовского и русского языков (я знал также идиш и иврит, но они не были обязательными), я вскоре устроился на работу в районные власти в Пагегяй в качестве инструктора в райкоме партии. К сожалению, через три месяца меня уволили, потому что какой-то еврей сказал секретарю комитета, что мои родители были богатыми. Через некоторое время они передумали, и меня снова взяли на работу. Это были тяжелые и очень опасные времена: мы начали организовывать колхозы, воевали с литовскими бандами, которые прятались в лесах.Я всегда носил с собой пистолет Хаима и никогда заранее никому не говорил, где собираюсь переночевать.

Однажды я остановился на ночлег в доме председателя колхоза. Некоторые из этих председателей сами были партизанами, но не этот. Бандиты узнали, что я был там, и оставили ему на двери записку: «Прощайся с душой из-за этого еврея, и мы позаботимся о твоем теле». «Что ж, — сказал я, — я не останусь с тобой на ночь». «Нет, — сказал он, — стой, мы будем сражаться вместе». И я остался.Но они не пришли; это была просто угроза. По всей видимости, записку написал директор средней школы, который был связан с бандой.

Другая история: Во время митинга в селе, один из наших людей, задыхаясь, ворвался к нам и сказал, что неподалеку нападают бандиты. Мы должны были быстро отреагировать. Мы позвонили в райцентр, который отправил часть « шт. ». Тогда мы их называли «защитниками советского народа», но сегодня они очень непопулярны. Мне нечего было надеть, кроме военной полевой куртки с медалями, взял пистолет Хаима с деревянной кобурой и побежал в лес, чтобы вступить в бой.Но, несмотря на все, что я сделал тогда, меня выгнали из партии…

Мы с Хаимом были лучшими друзьями, но его нервы были измотаны: он никогда не мог избавиться от своих воспоминаний о войне. Мы были в семи километрах от Тильзита [в Восточной Пруссии, позже переименованной в Советск], и в то время вокруг бродило много голодных немцев. Однажды пришла пожилая немка и попросила хлеба. Сара дала ей кусок хлеба. Хаим пришел в ярость, побежал, схватил хлеб и вытолкнул женщину на улицу.«Вы давали нам хлеб?» — крикнул он ей. Мы с Сарой молчали. Я сказал ему, что не стал бы этого делать. Он сказал: «Вы воевали на фронте; вы не видели, что они здесь делали ».

XIII. Послевоенные годы

Хаим и его жена переехали в Каунас, надеясь, что оттуда будет легче эмигрировать, но я оставался в Пагегяй до 1949 года. К тому времени я встретил молодую литовку, бывшую участницу [довоенного] комсомола под землей. Она не была членом партии, но имела очень сильные коммунистические убеждения.Во времена Сталина она очень в него верила. Мы поженились в 1948 году, и в том же году у нас родилась дочь. Мы назвали ее в честь моей матери, Леи. Мою жену звали Мейбуте (Люба) Тамунайте; она сохранила девичью фамилию. Она родилась в 1925 году. Также работала в городских и районных властях. Отец моей жены был коммунистом, очень добродушным, прогрессивным и гуманным человеком. Однажды его ранили бандиты. Он относился ко мне очень хорошо. Но позже мне было жаль, что я не женился на еврейке.Моя жена не была антисемиткой: она была образованной женщиной и интересовалась многими вещами, но она не могла понять глубины моих чувств к Израилю.

В конце 1949 года я уехал в Каунас, а жена и дочь остались в Пагегяй. В Каунасе я работал помощником председателя горисполкома. Позже стал юрисконсультом. У меня не было проблем с поиском работы; Достаточно было явиться в отдел кадров в военной куртке с медалями.Я его никогда не стираю и храню на нем все свои украшения. Через некоторое время ко мне переехали жена и дочь, и мне дали квартиру. С тех пор живу в Каунасе.

Я должен сказать, что антисемитская кампания советского правительства в конце 1940-х — начале 1950-х годов в Литве была менее активной, чем в других частях России. На меня это не повлияло напрямую, но я понял, о чем идет речь. Моя жена имела собственное мнение, но открыто о нем не говорила.

XIV. Неожиданные осложнения

В 1953 году я уволился с работы в муниципальных властях и устроился на завод начальником отдела кадров.Я также записался на юридические курсы в Вильнюсском университете. Я ездил в Вильнюс несколько раз в год. Дважды в год проводились двухнедельные экзаменационные периоды. В 1959 году я должен был написать диссертацию на диплом. Это было столетие со дня рождения Шолом-Алейхема, и для этого была выпущена специальная почтовая марка. Я пошел на почту Вильнюса, чтобы купить. Мое внимание привлекла женщина в очереди передо мной. Это была хорошо одетая еврейская женщина, которая не была похожа на местную и не говорила ни по-русски, ни по-литовски.Когда она подошла к прилавку, она с трудом могла объяснить, сколько марок ей нужно. Она имела в виду 15, но сказала 50 с мягким акцентом, как это делают в Израиле. Почтовый служащий спросил: «Так много?» но начал их отсчитывать. Женщина сказала: «Нет, нет, я имела в виду 15». Я поговорил с ней на идиш и обнаружил, что она родилась в Каунасе, но жила в Израиле. Сначала она подозрительно посмотрела на меня, решив, что я один из ее последователей из КГБ. Она приехала в Литву из Москвы, где ее муж Лева Элиав работал первым секретарем посольства Израиля.Мне понравилось с ней поговорить, и я попросил у нее сувенир из Израиля. Она пригласила меня в свой отель. Я пошел, но не пошел в ее комнату, оставшись в вестибюле. Она принесла мне израильскую газету, и мы проговорили больше часа.

После того, как мы попрощались, я пошел на вокзал, где меня арестовали. Меня допрашивали всю ночь. Утром меня отпустили, но когда я вернулся в Каунас, меня не пустили на завод. Меня сразу уволили с работы, а через пару дней исключили из КПСС.Я был безработным, но решил продолжить работу над диссертацией. Когда я представлял свою статью, кто-то пытался устроить мне неудачу, но мне все равно это удалось. Я был очень хорошим учеником, получал высшие оценки.

Я вернулся в Каунас и стал искать работу, но меня никто не хотел нанимать. Наконец я написал первому секретарю ЦК партии. Я сказал, что четыре месяца не работал, у меня нет возможности прокормить семью, хотя я окончил юридический факультет университета.Я сказал, что, если он мне не поможет, меня заставят маршировать по Лайсвес-аллее [главный бульвар в центре Каунаса] с плакатом, на котором написано: «Советский юрист ищет работу дворником». Через некоторое время меня вызвали муниципальные власти и предложили работать юристом на небольшой обувной фабрике. Я проработал там до пенсии, потом пару лет проработал в Вильнюсском еврейском музее. В 1975 году я впервые поехал в Израиль. Жена Элиава, с которой начались мои проблемы с КГБ, приехала навестить меня.Она принесла мне огромный букет роз.

Иегуда Рондер у могилы своего двоюродного брата Хаима Рондера в Каунасе, Литва, 1960-е годы

XV. Жизнь в 60-е годы

Моя следующая встреча с КГБ произошла в середине 1960-х годов. В 1964 году мой двоюродный брат Хаим и его жена наконец получили разрешение на выезд из Советского Союза в Израиль. Хаим очень нервничал, так как уехать в то время было крайне сложно — даже с визой вы до последней минуты не могли знать, разрешат ли вам уехать.За десять дней до их отъезда Хаим умер от сердечного приступа. Похоронен в Каунасе. Я лично спроектировал его надгробие с надписью и звездой Давида. Вскоре меня вызвали из КГБ и спросили, кто мне велел поставить звезду на могиле Хаима. Я сказал, что это моя собственная идея.

В 1960-е годы в Каунасе был любительский еврейский театр, что было большой редкостью в СССР; единственный другой был в Кишиневе (ныне Кишинев, столица Молдовы). Даже в Москве его не было.Ставили пьесы Шолом-Алейхема, разучивали и пели еврейские песни. В наших программах мы подчеркивали память о евреях, убитых во время войны, и иногда упоминали, как местные жители сотрудничали с немцами. Советской власти это не понравилось. Возможно, мы не были закоренелыми диссидентами, но мы были на грани. Мы дали большой концерт в 1963 году, в годовщину резни 29 октября 1941 года в Каунасе, когда было убито около 10 тысяч евреев. КГБ пригрозило закрыть театр.

В 1975 году я подал документы на поездку в Израиль. Я не собирался переезжать туда навсегда, но решил, что буду бороться за право посещения. Моя жена сначала не хотела давать согласие, которое требовалось, так как она боялась, что я останусь там. Я сказал ей, что никогда не покину свою семью; это не было в моей природе. Я сказал, что если она мне не поверила, было бы лучше расстаться. В конце концов она согласилась. Чтобы поехать в Израиль в то время, вам также понадобилось письмо-приглашение от близкого родственника, которого у меня не было.С помощью подруги, юриста, я подделал приглашение от моей убитой сестры Бейлы, утверждая, что она жила в Израиле. Моя бедная сестра, которая была в братской могиле со своей маленькой дочкой Ионой, оказала мне последнюю услугу. После того, как я подал документы, меня вызвали в КГБ и сказали, что меня никогда не выпустят из страны. И все же, как ни странно, через некоторое время я получил визу. Это вызвало у меня такой стресс, что у меня поднялась температура. Некоторые каунасские евреи сторонились меня, думая, что я информатор. Один даже написал моему другу в Израиль, в котором просил его остерегаться меня.Израильтянин, который меня прекрасно знал, посмеялся над этим письмом и даже показал его мне.

В Израиле я познакомился с дальними родственниками, а самое главное — с племянником Володей. Он женился на еврейке из Украины вскоре после войны. У него было два сына. К сожалению, у моего племянника была болезнь сердца; это была наша первая и последняя встреча после войны. Володя умер в 1976 году, в возрасте 51 года. В советское время я ездил в Израиль в три раза больше, и один раз в 1990-е годы.

Я постоянно мечтал иммигрировать в Израиль, но моя жена была против, и я не хотел оставлять свою дочь.Моя жена умерла в 1989 году. Я больше не женился, а в моем возрасте было уже поздно переезжать в Израиль. Моя дочь Лея считает себя еврейкой, и в 16 лет она решила, что в ее паспорте будет указано еврейское гражданство. Она вышла замуж дважды, каждый раз за неевреев, что мне не понравилось, но сохранила мою фамилию, Рондер. К моему стыду, она переехала в Германию в 1990-х, что было для меня неприемлемо. Она приглашает меня в гости, но я туда не поеду. Я считаю, что после Холокоста евреи не должны иметь ничего общего с немцами.У Леи двое детей: Дэвид, 1976 г.р., названный в честь моего брата. Он также взял мою фамилию, Рондер. Он мечтает поехать со мной в Израиль. Моя внучка Этель, 1981 года рождения, учится в университете.

XVI. Моя жизненная миссия

Я всегда считал себя великим интернационалистом, но они заставили меня стать националистом. После войны большая часть моей жизни была посвящена трем задачам: найти литовцев, спасавших евреев, найти тех, кто их убил, а также бороться с антисемитизмом.Вот несколько примеров.

В 1987 или 1988 году еврейское кладбище подверглось вандализму: преступники вскрыли могилы, пытаясь найти золотые зубы. Они знали, что евреи не хоронят своих мертвецов с украшениями, поэтому они удаляли только головы. Я подал иск с требованием лишь одного рубля компенсации, чтобы доказать, что это не для моей выгоды. Лидер банды был приговорен к пяти годам лишения свободы, а некоторые другие — к четырем годам. Один из них, следуя совету своего адвоката, сначала сказал, что сожалеет и хочет извиниться за осквернение могил.Но после оглашения приговора он крикнул, что жаль, что не всех евреев расстреляли.

«В погоне за убийцами»: Письма Юделя Рондера

Я также помог многим из тех, кто помогал и спас евреев, получить признание как «праведные язычники». У меня есть спонсор, который помогает таким людям. Его родители были чудом спасены, когда он бежал в Швейцарию, хотя сейчас он живет в Соединенных Штатах. Он пригласил меня туда, и несколько лет назад я был в Штатах.Я передал свой список убийц и спасателей евреев музею Холокоста в Вашингтоне. На этом я свою миссию выполнил: однажды я узнал, что неподалеку живет один из литовских убийц евреев. Он был очень богат и имел хорошо обставленную квартиру; во время войны он разграбил много еврейского имущества. Мне были известны его показания на одном из послевоенных процессов, когда не смогли доказать его участие в облавах и убийствах. Я тогда писал убийцам анонимные письма, предупреждая их не спать спокойно.Я также писал этому человеку, описывая его ужасные поступки. Его дочь прочитала мое письмо и спросила отца, правда ли это. Отец назвал это хламом, но в тот день повесился в ванной. Его дочь принесла письмо в ОВД, которое отправило ее в КГБ. Ее дело дошло до литовского майора, с которым я служил на войне. Он сразу понял, что это моя вина, так как я написал как минимум 20 таких писем.

Сейчас живу в независимой Литовской республике.Конечно, евреям стало легче, когда им больше не нужно было скрывать свою национальность, но антисемитизм все еще существует, и когда он скрыт, он опаснее, чем открыто. Я знаю, что вокруг много скрытых антисемитов, но есть небольшой процент хороших людей, которым я полностью доверяю. Я стар и болен. Я передал владение своей квартирой литовке Стефе, внучке праведного язычника, которой тоже помогал. Стефа живет здесь со своей дочерью.Она замечательный человек. Она заботится обо мне, и я полностью ей доверяю. Мы много говорим на эти темы, и она, будучи литовкой, однажды спросила меня, почему я настроен против литовцев. Я ответил: представьте, что вы были мной, и вся ваша семья — мать, сестра, все — были убиты. Она очень любит свою семью, так она поняла.

интерьеров | ТОО «Ланкорд» — декоративные панели пола, керамогранит, травертин, Астана, Алматы